Любовь, похожая на смерть - Страница 95

– Выходи, Дима, поболтаем, – крикнул Гурский. – Нам ведь есть о чем поболтать.

Радченко, чуть согнувшись, стоял за машиной, решая, ответить или промолчать. Он не был готов к этой встрече на пустынной дороге. И сейчас пытался решить, что же делать. Но готового ответа не было. Рядом стоял Мустафа. Он машинально тер руки грязной тряпкой, глядел на Радченко снизу вверх и проклинал про себя тот час, когда встретил этого пассажира.

– Это твой друг? – шепотом спросил Мустафа.

– Друг – это громко сказано, – тоже шепотом ответил Радченко. – Просто добрый знакомый.

– Он зовет. А почему ты не отвечаешь?

– Язык устал отвечать.

Радченко распахнул куртку, вытащил из-под ремня пистолет. Он подумал, что Гурский наверняка отличный стрелок, шансы противника довольно высокие. Распластавшись на асфальте, Радченко заглянул под машину, но не увидел ног Гурского. То ли передние колеса загораживали обзор, то ли Гурский стоял слишком далеко. Дима поднялся, прижавшись плечом к задней двери вездехода, прислушался.

Водитель с неожиданным проворством и силой сграбастал Радченко за лацканы куртки и притянул к себе. Радченко попробовал оторвать руки его от куртки, но Мустафа вцепился намертво.

– Ты что надумал, адвокат? – прошептал он. – Кого хочешь убить?

– Мне не до разговоров. Отстань, дурак…

Мустафа отпустил куртку, но двумя руками захватил предплечье Радченко. Крутанул его с такой силой, что рукоятка пистолета выскользнула из ладони, как намыленная. Пистолет упал на асфальт, ловкий Мустафа задником ботинка загнал оружие под машину. Радченко коротко развернулся и съездил противника кулаком в ухо. Задрав ногу, пнул Мустафу в живот, открытой ладонью ударил по лицу. Охнув, водитель опустился на колени и застонал от боли. Но Радченко схватил его за шиворот и поставил на ноги.

– Не двигайся, – прохрипел он. – И заткнись. Иначе мы оба тут сдохнем. А теперь полезай под машину за пистолетом. Живо.

* * *

Утром Девяткин расположился в рабочем кресле и еще не успел развернуть свежую газету, как раздался звонок из приемной начальника следственного управления Богатырева. Через десять минут Девяткин, свежий и бодрый, предстал перед глазами начальника. По унылому виду полковника можно было определить, что хороших новостей нет.

– Дело Солода затребовал к себе следственный комитет при прокуратуре, – сказал Богатырев. – Нам предписано освободить задержанного. Следователи прокуратуры будут разбираться с Солодом сами, без нашей помощи. Ну, по своим каналам я получил информацию, что в течение этой недели дело Солода будет приостановлено. В связи с отсутствием состава преступления. Другими словами, Солод никого не убивал, а кремированная женщина – его законная жена. Я предвидел, что именно этим все и закончится.

– А как же доказательства, собранные следствием? – Девяткин положил на стол тяжелые кулаки и стал их разглядывать так внимательно, будто видел в первый и последний раз и хотел надолго запомнить. Его лицо почти не изменилось, только глаза потемнели и морщины на лбу стали глубже, чем прежде. – Как быть с работой, которую мы провели? Все псу под хвост?

– Это тебе по должности положено: собирать доказательства, чтобы изобличить преступника, – ответил Богатырев. – Ну, не получилось в этот раз… У Солода слишком высокие покровители, друзья и собутыльники. И ты это прекрасно знал, когда его задерживал. По моим данным, в прокуратуру звонили с самого верха. Звонили такие люди, которым нельзя отказать. Понял? Эти люди не просят, они отдают распоряжения.

– Ну, хорошо. – Девяткин продолжал смотреть не на начальника, а на свои кулаки. – А как же свидетели? Как же та молодая женщина Вера Панич, труп которой нашли в парке? Как же ее мать, которая думает, что на этом свете есть хоть капля справедливости? Она надеется на нас, ждет… Как я посмотрю в глаза этой женщине?

– А ты не смотри, – поморщился Богатырев. – И не надо, Юра, этого пафоса. Ты прекрасно знаешь, что в архив списывали еще и не такие дела. Дела о садистских убийствах, о бандитизме, об изнасилованиях несовершеннолетних, об истязаниях молодых женщин… Их не давали раскрутить, потому что там замешаны дети очень больших людей. Или любовники. Или любовницы… Каста неприкасаемых, для которых закон – это абстрактное понятие.

– Но это дело совершенно особое, – упрямо покачал головой Девяткин. – Его нельзя просто так спустить на тормозах. Нельзя списать в архив, где бумаги сожрут голодные мыши. Погибли наши коллеги. Вспомните милицейский наряд, расстрелянный людьми Солода. Вспомните капитана Сергея Сыча, который погиб, защищая свидетеля. Как быть с ними? С их детьми и женами? Я готов согласиться с тем, что для очень больших людей у нас написаны какие-то особые законы. Но я не могу сказать себе: прости и забудь. Потому что знаю: я не готов забыть. И не прощу.

– Я понимаю, что ты прав, – вздохнул Богатырев. – И здесь не о чем спорить. Все в этой истории ясно без лишних объяснений. Поэтому я не стану возражать, если ты прямо сейчас возьмешь отпуск на несколько дней. Позади тяжелое муторное следствие. Ты наверняка нуждаешься в отдыхе, покое. Ты ведь раньше рыбалкой увлекался? Так вот, возьми удочки, палатку – и отправляйся, скажем, на Онежское озеро. Красивейшее место, безлюдный край. Там тысячи небольших островов, где можно прожить хоть неделю, не встретив ни одного человека. Это ведь очень важно – побыть одному во время отпуска. Как ты думаешь?

Девяткин молча кивал головой, уже уяснив себе, куда клонит начальник и о чем он, собственно, ведет речь.